Теория права И. Канта и проблема производных произведений¹

Введение

Когда речь заходит о производных произведениях в правовом контексте, неизбежно возникают два ракурса обсуждения. Первый – практический: в позитивном законодательстве (в соответствии с требованиями Бернской конвенции) производные произведения включены в сферу исключительных прав автора, поэтому вопрос о них часто сводится к определению нарушения авторских имущественных прав. Второй ракурс – более абстрактный: здесь производные произведения рассматриваются как феномен столкновения интересов. С одной стороны – интерес автора оригинального произведения в максимальном контроле и монополизации результатов своего творчества; с другой – общественный интерес в свободном умножении знаний и культуры, а также интерес автора производного труда в самостоятельном творчестве и извлечении дохода из собственного вклада. Возникает сложный конфликт, усугубляемый тем, что до сих пор нет чётких критериев: когда новое произведение следует считать производным (требующим разрешения правообладателя), а когда оно лишь «вдохновлено» другим произведением и, следовательно, самостоятельно. Кроме того, интеллектуальное право, в отличие от классических институтов гражданского права, не имеет столь же прочного доктринального фундамента: оно исторически развивалось индуктивно – через защиту отдельных случаев и интересов – и потому его нормы не всегда согласованы с базовыми принципами правовой системы.

Одним из таких базовых принципов выступает этико-правовая теория Иммануила Канта. Именно в её русле был сформулирован ряд идей, послуживших основой волевой теории субъективного частного права2. Если взглянуть на истоки гражданского законодательства, то в них неизменно присутствует идея равной свободы – системы, в которой каждый может приобретать гражданские права своей волей и в своем интересе, согласовывая их с равными правами других. Авторское право, будучи субъективным частным правом, логично попробовать осмыслить в кантовской парадигме. Причём этот анализ отнюдь не является «философствованием ради философствования» – он имеет практический смысл. Проблема апелляции к одним лишь интересам в праве в том, что нельзя установить прямую причинно-следственную связь между определённым интересом и правовой нормой, его защищающей3; их соотношение скорее взаимозависимое, чем причинное. Правовая форма влияет на содержание интересов не меньше, чем сами интересы диктуют выбор формы. Следовательно, правовая конструкция защиты интересов автора должна соотноситься не только с его интересами, но и с принципами всей правовой системы – иначе возникнут коллизии, подрывающие определенность и справедливость права.

Последовательно понятное учение Канта о праве может стать концептуально мощным инструментом, переводящим спор о производных произведениях из плоскости эмоций и произвольных симпатий в плоскость строгих формальных принципов. Разумеется, было бы преждевременно утверждать, что обращение к Канту автоматически обеспечит более справедливое разрешение конфликтов интересов. Однако такая перспектива нормативно привлекательна: сила кантовской теории в том, что она выстраивает фундамент правопорядка, в котором никто не является лишь средством для другого, а потому человек обладает равной ценностью как цель, а не как средство. Это исходное основание позволяет искать решение, при котором сферы господства людей над самими собой и над внешними явлениями – собственностью, интеллектуальными правами – становятся взаимосогласованными, то есть обеспечивается минимум справедливости. В данной работе предпринимается попытка проанализировать проблему производных произведений через призму философии права Канта.

1. Кант и частное право

Одна из трудностей применения кантовской теории к сфере интеллектуальной собственности состоит в том, что во времена Канта стройная система интеллектуальных прав еще не была сформирована. Более того, даже ключевое разграничение между охраняемой формой произведения и неохраняемым содержанием только разрабатывалось в то же самое время И. Фихте. Однако сам Кант не остался в стороне от актуальной дискуссии о защите произведений от незаконного копирования, изложив свою позицию по этому вопросу в небольшой статье-эссе «О незаконности переиздания книг без авторского согласия» («Von der Unrechtm"assigkeit des B"uchernachdrucks»).4 Более комплексные взгляды на структуру права саму по себе Кант излагает в труде «Метафизика нравов»5, в частности, в его разделе «Метафизические начала учения о праве». Примечательно, что в этой работе практически отсутствуют рассуждения, которые могли бы быть напрямую соотнесены с современными понятиями интеллектуальных прав или авторского права. Более того, «Метафизика нравов» представляет собой текст, сложный для применения, поскольку Кант одновременно использует два принципиально разных языка: язык трансцендентального идеализма, разработанный им в «Критике чистого разума», и традиционный язык римского частного права. Возможно, именно эта сложность объясняет тот факт, что исследователи, обращаясь к Канту за философским обоснованием правовой охраны результатов интеллектуальной деятельности, преимущественно ограничиваются анализом его краткой статьи «О незаконности переиздания книг», не затрагивая более широкие положения «Метафизики нравов» и общую кантовскую концепцию прав, имущества (property) и лежащий в её основе универсальный принцип свободы.

Более последовательную и содержательную реконструкцию кантовской системы частного права в единой терминологии предлагает Артур Рипштейн в фундаментальном труде «Force and Freedom: Kant’s Legal and Political Philosophy6». Как уже отмечалось, Кант стремился построить априорную систему права таким образом, чтобы любой рационально действующий субъект не имел убедительных оснований отказывать ей в нормативном признании или игнорировать её требования. Центральным положением этой системы является нормативное утверждение: «Каждый является хозяином самому себе». Данное утверждение подразумевает две фундаментальные характеристики, которые пронизывают всё гражданское право: свободу (никто не может быть принуждаем к подчинению чужой воле) и равенство (никто не имеет права доминировать над другим)7. Эту связку можно кратко определить как свободу в виде автономии личности8. Такое понимание свободы существенно отличается от ставшего уже классическим подхода, предложенного Исайей Берлином, который выделил негативную и позитивную свободу.9 Концепция негативной свободы, понимаемая как отсутствие внешних ограничений для достижения субъектом собственных целей, и концепция позитивной свободы, трактуемая как наличие реальных возможностей и ресурсов для их достижения, акцентируют прежде всего содержательный аспект свободы, то есть фактическое положение дел. Напротив, кантовское понимание свободы делает акцент на формальной, нормативной автономии личности, а не на её фактических возможностях10.

Кантовский взгляд концентрируется именно на формальном аспекте свободы, который выражается в независимости субъектов друг от друга при реализации собственных способностей для достижения своих целей. Свобода в таком понимании означает, что именно вы сами решаете, какие цели преследовать и какими средствами располагать для их достижения, а не кто-либо другой определяет это за вас.11 Именно конструирование свободы через взаимное признание субъектами собственной и чужой независимости без необходимости апелляции к какой-либо внешней цели или содержательному критерию позволяет установить равную степень свободы для всех индивидов. Только в подобной трактовке возможно подлинное утверждение формального равенства субъектов, когда никто не переходит из состояния равноправных отношений во взаимоотношения вассалитета, где один человек становится лишь средством для реализации целей другого.

Кроме того, данное правило основывается на фундаментальной интуиции о том, что каждый человек имеет право на своё собственное тело12. По Канту, это право принадлежит индивиду уже в силу самого факта рождения и не требует каких-либо дополнительных правоустанавливающих актов. Это право также понимается Кантом в контексте независимости субъектов друг от друга и не предназначено для защиты какого-либо конкретного блага или отдельного аспекта личности. Оно существует не ради обеспечения определённого положения дел или какого-либо специального распределения благ, а выступает исключительно как необходимая предпосылка взаимной свободы и коррелирующей с ней обязанности других не вмешиваться в выбор целей, для которых вы используете собственное тело. Иначе говоря, данное право защищает не от любых последствий решений других индивидов, а исключительно от зависимости ваших целей и намерений от чужой воли.

Также не стоит утверждать, что Кант понимает это право исключительно в негативном ключе, то есть только как право не допускать вмешательства со стороны других. Из концепции врожденного права на свободу как независимости от чужой воли логически вытекают и определённые позитивные полномочия. Кант, в частности, говорит о таких правах, как право свободно выражать собственные мысли и право быть «вне упрёка»13. Эти позитивные аспекты свободы подчёркивают, что свобода у Канта включает не только защиту от внешнего принуждения, но и наличие у индивида активной возможности действовать согласно собственным убеждениям и намерениям.

Кант называет это право «врождённым» (ius personalissimum) и противопоставляет его иным, «приобретённым правам» – правам на внешние по отношению к личности объекты. Таким образом, врождённое право индивида на свободное целеполагание выступает фактически аналогом правоспособности, поскольку приобретённые права основываются на врождённом праве на самого себя, однако не сводятся к нему полностью.

Кант выделяет три типа приобретённых прав: право на чужое поведение с согласия (договор), право на имущество (property) и право на вмешательство в жизнь другого лица без его согласия (статус). И поскольку авторское право рассматривается преимущественно как абсолютное право, построенное по аналогии с вещным правом собственности, хотя и не полностью идентичное ему, права, связанные с договором и статусом, выходят за рамки настоящего исследования. Поэтому основное внимание далее будет уделено именно приобретённым правам на имущество (property).

Важно подчеркнуть, что хотя Канта обычно относят к сторонникам теории личностных прав, в отличие от Гегеля или Локка он не утверждает, что возможность владеть чем-либо на правах собственности является следствием проявления личности в конкретном имуществе14. Для Локка и Гегеля первостепенное значение имеет вопрос о первоначальном возникновении права собственности у отдельного индивида, а не собственности как правового концепта в целом. Напротив, Кант практически не затрагивает проблему изначального присвоения, концентрируясь на более фундаментальном вопросе — почему вообще нечто может быть объектом собственности.

Ответ Канта на этот вопрос снова вытекает из его концепции свободы. Каждый должен иметь возможность обладать правами на вещи именно потому, что эти вещи выступают необходимыми средствами для постановки и достижения целей индивида. Поскольку у разумного субъекта выбор целей напрямую зависит от наличия у него определённых средств, права на эти средства должны иметь максимально абстрактный характер, не зависящий ни от конкретного содержания целей, ни от самих объектов как таковых.

Это приводит нас к пониманию абсолютных прав как прав господства, при которых только правообладатель и никто другой определяет, каким образом та или иная вещь может быть использована в качестве средства для достижения целей. Однако следует подчеркнуть, что Кант не акцентирует внимание на физической возможности владения вещами как таковой15. Даже если в настоящий момент вещь не задействована в достижении какой-либо цели, её использование без согласия владельца всё равно нарушает его право определять, для каких именно целей эта вещь будет предназначена. То же самое справедливо и для объектов, лишённых прямой материальной формы, таких как акции компаний или ценные бумаги. Право на имущество у Канта представляет собой прежде всего право решать, каким образом объект будет использоваться, а не само право непосредственного использования этого объекта.

2. Эссе 1875 года

Как было указано выше, Кант строит свою систему частного права, соединяя собственную философскую систему с римской юридической традицией, которая, очевидно, не знала понятий интеллектуальных прав в целом и авторского права в частности.16 Фактически, этих понятий ещё не существовало и в современных Канту европейских государствах. Вопросы перепечатки и копирования произведений воспринимались скорее как привилегии, предоставляемые публичной властью, а не как повсеместно распространённые частные права, автоматически принадлежащие авторам по факту создания произведения17. Важно также учитывать, что во времена Канта проблема незаконного копирования стояла особенно остро. С одной стороны, в Англии уже был принят Статут королевы Анны18, в результате чего интересы английских авторов получили более чёткую и эффективную защиту. С другой стороны, в Германской империи, представлявшей собой конгломерат относительно самостоятельных небольших государств, имперские привилегии на книгопечатание не обеспечивали действенной защиты от пиратских перепечаток19. В-третьих, в условиях господства классического римского подхода к собственности и отсутствия развитой концепции произведения как нематериального объекта было совершенно не очевидно, что именно и каким образом должно принадлежать автору и защищаться законом. Ведь приобретение физической копии книги давало покупателю ничем не ограниченное право собственности на конкретную вещь, которое подразумевало в том числе и неограниченное право на её копирование, по крайней мере, с позиций традиционного частного права. Именно в таком правовом и философском контексте Кант пишет своё сочинение «О незаконности переиздания книг без авторского согласия».

Чтобы глубже понять кантовскую позицию необходимо сопоставить её с подходом его современника Иоганна Готлиба Фихте, чьи работы заложили основы современного понимания авторского права. И Кант, и Фихте, независимо друг от друга, стремились решить одну и ту же нормативную задачу: каким образом можно обосновать защиту от незаконной перепечатки авторских текстов, не разрушая при этом существующее частноправовое понимание собственности на материальный объект — книгу.

Для этого они оба обращаются к Аристотелевской концепции различия между искусством как производством или ремеслом (poiein), телесный результат которого является фактически преходящим и случайным (opus, во множественном числе opera), и искусства как действия творения (, prattein) понимаемой как opera (во множественном числе operae)20. Речь идёт о конечном продукте творческого процесса, который создаётся посредством ремесленного мастерства (, techne) направленным на создание материального изделия, и целенаправленным, внутренне мотивированным творческим актом. Такой продукт может возникать как результат процесса производства (, poiein) – зачастую с элементом случайности. То есть конечное изделие (opus) нередко оказывается побочным результатом практической деятельности, а не напрямую целью творца. В противоположность материальному результату, сама деятельность творения (, prattein) рассматривается как активное, целенаправленное действие. Это различие подчёркивает, что именно акт творческой деятельности – процесс, в котором творец участвует сознательно – имеет первостепенное значение для понимания искусства. Таким образом, активность (prattein) может рассматриваться как творческое воплощение идеи, а не просто механическое получение какого-либо продукта. Именно это различие позволяет Канту и Фихте отделить произведение как результат творческого акта от книги как физического носителя. Однако дальнейшие выводы, к которым они приходят, существенно различаются21.

Фихте, в отличие от Канта, делает решительный шаг в сторону онтологизации авторского произведения как уникального выражения индивидуальности, не сводимого к материальному носителю. В своём «О доказательстве незаконности книгоиздательской пиратской практики» (1793)22 он утверждает, что произведение представляет собой интеллектуальное единство формы и содержания, которое может быть присвоено только в том случае, если нарушитель воспроизводит не физическую вещь, а оригинальную мысль в её индивидуальной языковой оболочке. Фихте тем самым подводит к мысли о нематериальной, но воспроизводимой сущности произведения, и делает шаг к современной концепции geistiges Eigentum — духовной, интеллектуальной собственности.

Для Фихте идея о том, что в творчестве первостепенное значение имеет сам акт творческой деятельности, а не её материальный результат, органично вписывается в его более широкую концепцию права собственности. Подобно Локку, Фихте связывает легитимацию собственности с трудом, однако, в отличие от Локка, не рассматривает труд как основание естественного права. Для него собственность возможна лишь на результат собственного труда или на то, что необходимо для его осуществления23.

В этом контексте Фихте формулирует также важную — пусть и не обосновываемую c его стороны — максимуму: «Мы обязательно сохраняем право собственности на вещь, присвоение которой другим лицом физически невозможно»24. Эта мысль становится краеугольным камнем его аргументации в пользу признания авторского права в форме собственности на идеальную форму произведения25.

Исходя из этих двух посылок — труда как основания права и невозможности физического присвоения идеального результата — Фихте делает вывод о том, что автор должен обладать правом собственности на созданное им произведение. Если творческая деятельность (в смысле prattein) есть активное воплощение идеи, придание ей формы, которая по своей сути не зависит от материального выражения (das K"orperliche), и сама эта форма есть результат индивидуального духовного акта; то такой результат носит идеальный характер (das Geistige) и, следовательно, не может быть физически отчуждён или присвоен кем-либо другим. А раз эта форма, будучи нематериальной, не подлежит физическому захвату, но при этом представляет собой результат труда, — то, по логике Фихте, автор обретает право собственности на неё в полном смысле слова. При этом объектом права является не идея как таковая, которая остаётся в сфере общего (и Фихте это подчёркивает), и не материальный носитель, а именно уникальное языковое и композиционное выражение, воплощающее творческий акт.

И несмотря на то что разделение произведения на материальную и идеальную составляющие стало краеугольным камнем современной конструкции авторского права, концепция Фихте о неотчуждаемом праве собственности остаётся во многом изолированной от основной частноправовой традиции. В рамках классической теории права собственности, базирующейся на модели вещного господства, вызывает сомнение сама возможность существования права собственности на объект, который по определению не может быть отчуждён26. Если собственность предполагает, как минимум, возможность распоряжения вещью, включая передачу или отчуждение, то конструкция Фихте, напротив, утверждает наличие собственности при невозможности ни физического захвата, ни передачи объекта.

Неудивительно, что именно эта часть его теории не была воспринята юридическим сообществом. Однако отдельные её элементы оказали значительное влияние на формирование последующей доктрины. Прежде всего речь идёт о разделении формы и содержания произведения, а также о представлении произведения как идеального объекта, существующего независимо от его материального носителя. Эти положения, прошедшие впоследствии глубинную юридическую переработку, стали теоретическим основанием для признания авторского права sui generis, отличного от вещных прав27

Кант, в отличие от Фихте, не рассматривает авторское право в рамках своей общей теории имущества. Вместо этого, будучи также обеспокоенным проблемой несанкционированной перепечатки собственных сочинений, он излагает свои взгляды в краткой статье. В этой работе Кант ставит перед собой ту же фундаментальную задачу — разрешить коллизию между интересом автора в защите от перепечатки и правом собственности приобретателя на физический экземпляр книги. Однако, в отличие от Фихте, Кант не вводит понятие идеального объекта и не строит аргументацию на основе трудовой теории собственности. Вместо этого он подходит к проблеме с совершенно иной стороны, вновь опираясь на идеи Аристотеля, но делает акцент не на онтологии произведения, а на структуре публичной коммуникации и праве на представление собственной воли через другого.

Для Канта любой физический объект, возникающий в результате творческого процесса, представляет собой opus mechanicum — продукт механического воспроизведения, ремесленного действия (poiein), не связанный напрямую с личностью творца и, по существу, случайный. Такие объекты, как вещи, подпадают под сферу вещного права: на них распространяется право собственности, и, следовательно, их владелец вправе распоряжаться ими, включая возможность создания копий, просто в силу обладания материальной субстанцией.

Однако книга, с точки зрения Канта, представляет собой нечто большее, чем материальное тело: помимо физической оболочки, она заключает в себе corpus mysticum — «мистическое тело» речи, порождённой автором в акте письма. Книга — это не просто совокупность знаков на страницах, а непрерывное действие самовыражения, в котором мысли автора обретают словесную форму и становятся публичным высказыванием. Таким образом, письмо для Канта — это форма коммуникационного акта, осуществляемого в правовом пространстве как реализация личности субъекта28.

Если у Фихте издатель выступает как узуфруктарий — лицо, получающее пользу от произведения, то у Канта он выполняет функцию посредника, делегата в смысле публичного представительства: лицо, действующее по поручению автора, чтобы донести его речь до публики. Это различие коренным образом меняет правовую квалификацию отношений между автором и издателем.

Автор, согласно кантовской логике, вправе утверждать: «Это моя книга» в том же смысле, в каком он может сказать: «Это я говорю» или «Это я действую» — как проявление врождённого права личности на автономное целеполагание и реализацию в публичной сфере. Право на такую репрезентацию своей воли (в виде письменной речи) является частью этого врождённого права, неотделимого от личности субъекта29.

Издатель, в свою очередь, получает от автора доверенность — договорное полномочие (ius personale) передавать речь автора от его имени. Это полномочие, в отличие от врождённого права автора, не является неотчуждаемым: оно может быть передано другому лицу и, следовательно, становится оборачиваемым, что придаёт ему характер имущественного права. При этом нарушение права на перепечатку в этом контексте означает незаконное присвоение права публично выражать волю автора, а не посягательство на идеальную форму произведения. Таким образом, для Канта нарушение заключается не столько в присвоении текста, сколько в незаконном использовании личности автора как субъекта речи. Тем самым Кант стремится обосновать защиту от перепечатки не через вещные или трудовые основания, а через концепт волевого представительства, укоренённый в нормативной автономии субъекта.

В этой связи можно было бы утверждать, что поскольку сам Кант не рассматривал интеллектуальные права как собственность в строгом смысле этого слова — тем более как особый вид собственности, не сводимый к классическим вещным правам, — то и авторское право в кантовской системе не может быть полноценно вписано в рамки абсолютных прав. В этой логике право автора сводится к отношениям договора поручения между автором и издателем, а не к абсолютному праву на произведение.

На этом основании некоторые исследователи делают вывод, что, с точки зрения Канта, авторское право следует отнести скорее к сфере публичного права, как способ охраны личности от посягательств на её публичную репрезентацию, нежели к классическим институтам частного права30. Однако сам Кант, несмотря на философскую строгость своей позиции, явно преследует в статье утилитарную юридическую цель. В финале своей статьи он прямо указывает, что предлагаемое им понимание "концепции издательства книг", хотя пока и требует дальнейшей разработки «с элегантностью римского правоведения», должно служить практической цели: позволить подать иск против лиц, осуществляющих незаконное переиздание, в ситуации отсутствия специального законодательства. Иными словами, Кант сознательно стремится вписать защиту авторского интереса в рамки существующих частноправовых категорий, опираясь на инструменты римского права.

Более того, очевидно, что данное эссе Канта представляет собой скорее размышление на тему, чем завершённое теоретическое произведение, из-за излишней конкретизации предмета и отсутствия необходимой степени обобщения31. Если отстраниться от бросающегося в глаза сходства между речью и текстом — оба выражаются через язык — и взглянуть глубже, становится ясно, что, например, картина может быть рассмотрена в тех же терминах коммуникационного акта. Картина, как и скульптура, и, в принципе, любое иное произведение, передаёт определённый смысл, вложенный автором, а возможность восприятия зависит от публики, то есть от реципиента, а также от мастерства художника и степени ясности, достигнутой в процессе творческого выражения.

То же самое можно сказать и о кантовском взгляде на издательскую деятельность как на деятельность по договору поручения. С одной стороны, этот подход действительно устраняет проблему: приобретатель экземпляра книги, обладая вещным правом, тем не менее не вправе размножать её, поскольку при этом он как бы заявляет, что действует от имени автора, хотя такого согласия не получал. С другой стороны, Канту ничто не мешало включить интеллектуальные права, как он это сделал с корпоративными правами на участие в юридических лицах, в имущественную часть своей правовой системы, не сводя их лишь к праву на действия, то есть к договорным обязательствам32.

Юридическое лицо, как и произведение, не существует в материальном мире — оба представляют собой искусственные конструкции, возникающие в правовой реальности как особом социальном измерении. Поэтому, несмотря на то что кантовские взгляды существенно отличались от современных, существующую концепцию авторского права как права на нематериальный объект вполне возможно рассматривать в русле более общей кантовской теории частного права.

3. Интеллектуальные права в свете Кантовской теории частного права

В «Метафизике нравов» Кант рассматривает право собственности как форму внешней свободы, выражающейся в праве господства воли над объектом, исключающем произвольное вмешательство со стороны других. Хотя Кант использует термин Ding (предмет) и римское обозначение вещи — res corporalis, он не ограничивает понятие имущества исключительно телесными объектами. Для него «вещи» — это объекты внешнего мира, отличные от лиц. В то время как лица представляют собой действующих субъектов, чьи поступки могут быть им вменены и которые, согласно кантовскому пониманию, свободы, по своему существу должны быть защищены от чужого произвола; вещи, напротив, выступают как объекты свободного волеизъявления, не способные быть субъектами ответственности и не обладающие автономией.

Таким образом, объектом собственности у Канта является не столько физическая вещь как таковая, сколько юридическая возможность исключать других из использования определённого внешнего объекта — любого внешнего не-я, находящегося вне непосредственного контроля личности, но подлежащего правовому присвоению. В этом смысле возможность контролировать, для каких целей используется имущество, оказывается выражением автономии субъекта в отношении внешнего мира, не сводимой к материальной субстанции объекта.

Следовательно, формула абсолютного права по Канту звучит так: «Только правообладатель имеет возможность определять, для каких целей будет использоваться объект». Однако несмотря на то, что цели в таком деонтологическом утверждении являются абстрактными и определяются чисто из воли правообладателя, можем ли мы сказать то же самое об «использовании» и об «объекте»?

Сам Кант, обсуждая вопрос, правомерно ли использование объекта в отсутствии вреда (например если кто-то залез в дом, попользовался вещами, а потом его покинул), указывает, что несмотря на то что вред не причиняется, такая ситуация все равно является неправомерной в силу того, что в момент когда кто-то завладевает предметом помимо воли правообладателя, он тем самым исключает этого правообладателя из возможности решать, для чего используется объект. Поскольку речь идёт о материальных предметах, Кант, пусть и не прямо, опирается на их физическую природу: если одна вещь используется одним лицом, то одновременно она не может быть использована другим. При этом по отношению к вещам определить, что значит «объект» и «использование», достаточно просто, в силу, опять же, телесности. Объект ограничен его материальными границами, способы использования включают в себя только те, которые взаимодействуют с этими материальными границами и которые могут исключить правообладателя из определения целей, для которых этот объект будет таким образом использоваться. Так, например, если кто-то просто посмотрит на чужой земельный участок и восхитится тем, как на нём зреет пшеница, он не нарушит право собственности несмотря на то, что с лингвистической точки зрения это могло бы быть описано как «использование участка для получения эстетического удовольствия». Аналогичным образом, наслаждение запахом, доносящимся из дверей ресторана, также не нарушает прав собственника. Такие формы взаимодействия с объектом не исключают владельца из возможности пользоваться своей вещью и распоряжаться ею.

Однако эту логику нельзя применить к объектам интеллектуальных прав, в силу того что они являются сконструированными искусственно объектами идеального мира. Corpus mysticum сам по себе лишён телесного выражения; он существует лишь как мыслимая объективированная форма, которая может манифестироваться в материальных носителях, но не сводится к ним. Несмотря на то что «мысль», в которой эта форма возникает, изначально неотделима от творческого акта автора, с момента фиксации — то есть, становления произведения доступным восприятию других в завершённой форме, — она приобретает статус внешнего объекта, потенциально открытого для присвоения. Следовательно, такая форма — это "Ding" в кантовском смысле: объект, к которому может быть направлено внешнее волеизъявление и который должен быть защищён от вмешательства других по правилам всеобщей свободы. Однако применение этой модели требует учёта идеальной природы самого объекта: необходимо строже определять, что именно в данном случае подлежит присвоению и что может быть квалифицировано как юридически значимое «использование».

Современное авторское право основывается на принципиальном разграничении между идеей и формой её объективного выражения. Юридическая охрана распространяется не на саму идею, а на ту форму, в которой она получила внешнее, фиксируемое выражение — будь то текст, изображение, музыкальное произведение или иной результат творческой деятельности, при условии, что она является достаточно творческой33. Такая конструкция – это попытка определить границы идеального объекта в ситуации, когда практически все произведения интертекстуально связаны между собой. Любое произведение создается не в вакууме, а в контексте уже существующих культурных, социальных и исторических реалий34. Оно является результатом не только индивидуального творческого акта автора, но и его взаимодействия с ранее созданными произведениями, а также содержащимися в них элементами и идеями. В силу этого, если не установить чётких границ охраняемого объекта, любое сходство отдельных элементов может быть интерпретировано как нарушение прав. Однако сама идея того, что неохраняемое содержание — такое как идея, мотив, концепция — не входит в сферу имущественных прав, основана на признании того, что попытка их монополизации нарушает фундаментальное равенство субъектов как потенциальных авторов. Противоположный подход означал бы ограничение свободы личности в части выражения собственных мыслей и самореализации через речь в её широком понимании. В этом контексте различие между идеей и формой выражения не является произвольной технической конструкцией, но воплощает требование правовой коррелятивности: автор может обоснованно претендовать на уважение к оригинальной форме своего выражения лишь постольку, поскольку он признаёт за другими субъектами то же самое право — на самостоятельное выражение собственных мыслей и чувств. Каждый вправе черпать из общих смыслов и выражать их заново — в этом заключается неотъемлемая форма общения свободных личностей. Таким образом, публичный домен предстает не как внешнее ограничение авторских прав, а как внутренне необходимое условие равноправного сосуществования людей, встроенное в саму структуру правомочий, признаваемых за автором35.

Аналогичный подход применим и к вопросу толкования понятия «использование» в отношении объектов идеального порядка. По отношению к таким объектам его значение требует большей строгости, чем в случае с телесными вещами. Во-первых, использование может иметь место лишь тогда, когда осуществляется взаимодействие с охраняемыми элементами содержания. Неохраняемые компоненты — идеи, факты, методы — не входят в состав произведения в юридическом смысле и, следовательно, не подлежат правовой охране.

Во-вторых, необходимо различать «использование» и «потребление» произведения36. Под потреблением следует понимать процесс восприятия произведения: чтение книги, просмотр произведения искусства, прослушивание музыкального или аудиовизуального материала. Этот процесс, несмотря на отсутствие прямого указания в позитивном праве, не квалифицируется в доктрине как «использование» в юридическом смысле и, соответственно, не влечёт за собой нарушения исключительных прав.

Таким образом, в отношении объектов идеального порядка использование следует трактовать как либо превращение идеальной формы в материальную — то есть воспроизведение, либо как совокупность действий, объективно необходимых для осуществления такого воспроизведения.

С учётом вышеизложенного интеллектуальные объекты и права на них могут быть поняты как новая разновидность ius reale в кантовском смысле — абсолютного права, объектом которого выступает нематериальная, но объективированная форма идеи. Такое право предоставляет автору исключительное господство над формой, позволяющее определять условия её воспроизводства и распространения. В отличие от права на идею (которая остаётся вне сферы юридического контроля), право на форму основывается на том, что она стала объектом внешнего мира — отчуждаема, повторяема и поддаётся контролю.

Это право не является правом на информацию или знание, а именно на структурированное выражение мысли, обретающее правовую защиту как объект внешнего господства. Таким образом, форма — это тот предел, на который распространяется сфера господства: не мысль как таковая, но акт её завершённого выражения как он есть, фиксирующийся в культуре как "произведение".

Исходя из кантовского понимания собственности как господства воли над внешним объектом, современное авторско-правовое регулирование, предоставляющее автору исключительное право разрешать или запрещать создание производных произведений37, может быть интерпретировано в рамках этой концепции с учётом понимания объекта имущества и границ его использования.

Если следовать этой логике, разграничение между правомерным и неправомерным созданием производного произведения может быть проведено как граница между воспроизведением объекта (или его существенной части) и созданием нового произведения, которое, хотя и использует элементы оригинала, представляет собой самостоятельный акт самовыражения нового автора. В тех случаях, когда производное произведение трансформативно переосмысляет исходное, наделяя его элементы новым смыслом, контекстом или функциональным назначением, возникает новая форма, не сводимая к первоначальной. Такое понимание позволяет объяснить и классические случаи свободного использования — цитирование, пародию, сатиру, использование в исследовательских, научных или информационных целях. В этих ситуациях речь идёт не о подмене формы или речевого акта первоначального автора, а об отклике на него — об акте выражения нового субъекта, реализующего свою автономию в рамках того самого принципа свободы, который в кантовской правовой теории признаётся основой всеобщего правового порядка.

В этом контексте создание производного произведения, которое не сводится к простому воспроизведению оригинала, но представляет собой активное и автономное выражение творческой индивидуальности нового автора через трансформацию формы, может быть интерпретировано как акт нового целеполагания. В таком акте субъект реализует своё врождённое право на самовыражение в мире — право, которое по своей сути аналогично кантовскому праву на «говорение от своего имени», — в рамках публичного использования разума. Исходя из этого, абсолютный запрет на создание производных произведений без согласия первоначального автора может рассматриваться как ограничение свободы нового субъекта и, следовательно, как нарушение принципа всеобщей совместимости внешней свободы, лежащего в основе кантовской концепции права.

В то же время, если производное произведение по своему существу представляет собой воспроизведение оригинала — полностью или в существенной части (например, в случае перевода, экранизации, прямой адаптации без творческих изменений и т.п.) — то такие действия затрагивают имущественную сферу прав автора и подлежат правовой защите. Здесь вступает в силу право автора как носителя господства воли над внешним объектом — в смысле, заданном кантовским понятием собственности.

Однако при интерпретации исключительных прав на производные произведения в кантовской перспективе необходимо учитывать и ту часть его правовой конструкции, в которой каждое произведение рассматривается не только как объект собственности, но и как авторское высказывание, связанное с личностью субъекта. Из этого вытекают неимущественные (личные) права автора, прежде всего — право на авторство как на продолжение собственной личности в пространстве публичной коммуникации.

Одним из критериев неправомерного вмешательства, вытекающим из кантовского эссе, является опасность смешения чужого высказывания с авторским. Если переработка создаёт у публики впечатление, что она принадлежит автору «А» или что он в ней участвует, то тем самым нарушается не его имущественное право на объект, а право на собственную личность — как на недопустимость принудительного вовлечения в чужую речь. Применительно к практическим ситуациям это означает, что кантовская модель, реконструированная через призму интеллектуальных прав как особой формы ius reale — права на нематериальную форму, объективно выражающую идею, — допускает создание производных произведений лишь в тех пределах, в которых не нарушаются ни врождённое право на выражение собственной личности через речь (как части ius personalissimum38), ни право господства над формой как над внешним объектом (ius reale).

Исходя из этого, правовая максима, согласующая кантовские принципы с современным регулированием авторского права, может быть сформулирована следующим образом:

«Каждый волен создавать новое произведение, опирающееся на мотивы, идеи или образы чужого произведения, при условии, что он не присваивает себе чужое авторское высказывание и не лишает исходного автора возможности определять цели использования его формы выражения (собственного произведения)».

Заключение

Концептуально реконструированная кантовская модель права позволяет осмыслить интеллектуальную собственность как особую форму ius reale — права на нематериальный объект, выражающий объективированную форму идеи. В этом контексте интеллектуальные права предстают как сложная конструкция, сочетающая в себе, с одной стороны, право на форму идеального объекта как объекта господства воли, а с другой — врождённое право личности на собственную речь как акт воли и публичной коммуникации.

Права на производные произведения в рамках данной модели получают своё оправдание не в виде вечной и всеобъемлющей монополии на любые производные смыслы, а как производные от более фундаментального права автора — права на публичное выражение своей личности и воли. Это означает, что защита таких прав оправдана лишь в той мере, в какой вмешательство в производное произведение затрагивает сферу авторского самовыражения либо исключает автора из процесса целеполагания в отношении его произведения39.

Кантовская теория одновременно защищает автономию автора от несанкционированного вовлечения в чужую коммуникацию и в то же время допускает свободное культурное перерастание произведений — постольку поскольку новая форма выражает не продолжение воли первоначального автора, а самостоятельное целеполагание и автономное волеизъявление иного субъекта.

Такое разграничение позволяет преодолеть традиционное напряжение между нематериальной природой интеллектуальных благ и необходимостью их правовой охраны. Оно обеспечивает сбалансированное соотношение между правом автора на господство над своим выражением и свободой публичного мышления — в полном соответствии с кантовским требованием сосуществования свобод по всеобщему закону.

Реконструкция авторского права в духе кантовской теории предлагает не формальную дихотомию допустимого и недопустимого заимствования, а осмысленное выстраивание этих случаев в континуум правомерности, ориентированный на степень вмешательства в сферу личной автономии и правового господства автора оригинала. Такая модель позволяет достичь подлинного баланса: уважение к творческому акту первого автора сочетается с признанием пространства для последующих актов культурного производства — критики, интерпретации, трансформации, — создающих новые смысловые горизонты.

Во-первых, автор обладает правом на защиту сферы собственного речевого выражения, что означает недопустимость дословного копирования или воспроизведения без его согласия. В таком случае происходит присвоение акта коммуникативного самовыражения: иной субъект выдает за своё то, что является речью другого, либо транслирует её без воли первого автора. Это нарушает принцип автономии, согласно которому каждый субъект обладает исключительным правом «говорить от своего имени».

Во-вторых, автору принадлежит право распоряжения формой выражения своей идеи в тех случаях, когда форма подвергается лишь незначительным изменениям и, по существу, воспроизводит уже выраженное содержание. Здесь имеет место использование внешнего идеального объекта, находящегося в сфере господства воли автора — как особой формы ius reale — и, следовательно, требующего согласия правообладателя на использование, логически вытекающее из его нематериальности.

Однако в случаях трансформативного использования, при которых:

• не заимствуется сам акт речи первоначального автора,
• форма претерпевает существенную переработку,
• создаётся новый смысл, функциональное назначение или контекст;

не происходит нарушения ни одного из вышеуказанных прав. Такое использование представляет собой новый акт выражения автономной личности и, соответственно, должно рассматриваться как реализация свободы нового автора в рамках всеобщего правового порядка.

Таким образом, в кантовской перспективе граница прав на производные произведения проходит не по линии содержания или экономического контроля, а по линии вмешательства в волевое представительство автора и степени трансформации формы. Подобный подход позволяет одновременно уважать автономию первоначального автора и не подавлять свободу новых субъектов в сфере культуры и творчества.

Этот подход соответствует фундаментальному кантовскому пониманию права как условия возможности совместного существования свободных личностей в общем правовом пространстве. Правовая система, выстроенная на основании этих принципов, очерчивает границы исключительных прав таким образом, что оригинальный автор сохраняет господство над своим произведением лишь в той мере, в какой это необходимо для реализации его собственной свободы творить и сообщать своё, и лишь постольку поскольку это не препятствует другим субъектам осуществлять их право на свободное мышление и создание нового культурного содержания на основе уже существующего.

Подводя итог, можно утверждать, что философия права Иммануила Канта, как выражение духа Просвещения, не только удивительно точно предвосхищает ключевые вызовы информационного общества, но и даёт теоретически цельную и нормативно обоснованную модель их разрешения. Применение кантовских принципов к интеллектуальным правам — особенно в сфере производных произведений — демонстрирует, как на основе идеи свободы как автономии может быть выстроена непротиворечивая правовая конструкция, одновременно охраняющая права авторов-новаторов и оставляющая пространство для творчества, критики и развития культуры в целом. Такая модель укрепляет легитимность правовой системы, поскольку укореняет интеллектуальные права не в произвольных привилегиях или утилитарных соображениях, а в самом нравственно-правовом принципе свободы, обеспечивающем возможность правового сосуществования в обществе автономных и равных субъектов.