Антропоцентризм как мета-принцип права интеллектуальной собственности

– У меня есть один знакомый, – сказал Эдик. – Он утверждает, будто человек – это только промежуточное звено, необходимое природе для создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона.

Аркадий и Борис Стругацкие,
«Понедельник начинается в субботу»

Человеку, особенно правоведу, свойственно стремиться к определенности, стабильности, упорядоченности. Мы пытаемся всё разложить по полочкам, квалифицировать и классифицировать, опираясь на классические законы логики права. Ищем константы и алгоритмы, которым подчиняются правовые нормы и основанные на них судебные решения. Однако всё это более чем затруднительно в условиях нарастающих процессов хаотизации и фрагментации правового регулирования, пришедших на смену попыткам унификации и гармонизации законодательства и правоприменительной практики.

Одной из таких констант в праве вообще и, в особенности, в праве интеллектуальной собственности является антропоцентризм. Пришедший на смену античному натурализму, для которого человек принадлежал к миру природы, и средневековому теоцентризму с его пониманием Бога как средоточия всего сущего, ренессансный антропоцентризм оценивает окружающую действительность исключительно с точки зрения ее полезности для человека и человечества в целом. Классический пример доведенного до логической полноты антропоцентризма мы находим в работе Иммануила Канта «Основоположения к метафизике нравов», в которой великий философ констатирует, что «человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли; во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться также как цель. Все предметы склонности имеют лишь обусловленную ценность, так как если бы не было склонностей и основанных на них потребностей, то и предмет их не имел бы никакой ценности. Сами же склонности как источники потребностей имеют столь мало абсолютной ценности, ради которой следовало бы желать их самих, что общее, какое должно иметь каждое разумное существо,—это быть совершенно свободным от них. Таким образом, ценность всех приобретаемых благодаря нашим поступкам предметов всегда обусловлена. Существа, существование которых хотя зависит не от нашей воли, а от природы, имеют тем не менее, если они не наделены разумом, только относительную ценность как средства и называются поэтому вещами, тогда как разумные существа называются лицами, так как их природа уже выделяет их как цели сами по себе, т.е. как нечто, что не следует применять только как средство, стало быть, тем самым ограничивает всякий произвол (и составляет предмет уважения)»1.

Антропоцентризм как мета-нормативный принцип

В современных условиях антропоцентризм как мета-нормативный принцип сталкивается с так называемым нон-антропоцентризмом, объединяющим патоцентризм, биоцентризм, экоцентризм и т.д. и представляющим собой новую мировоззренческую парадигму, ставящую в центр внимания вопросы выживания планеты Земля.

Разумеется, смена парадигмы косвенным образом влияет и на нормативную сферу, вынуждая озаботиться теми проблемами, которые нашли отражение во Всеобщей декларации обязанностей человека2, Декларации об ответственности нынешних поколений перед будущими поколениями3 и Пакте во имя будущего4. Неудивительно поэтому появление в научной периодике публикаций, например, об авторских правах животных5 и о правосубъектности роботов6.

Однако было бы ошибкой утверждать, что нон-антропоцентризм непременно должен быть обструктивен антропоцентризму. Напротив, нормативная сфера в принципе не может избавиться от антропоцентризма как мета-принципа хотя бы в том смысле, что в качестве субъекта прав и обязанностей рассматривает именно человека, а не животное или так называемый искусственный интеллект (ИИ). Характерно, что исследователи, стремясь расширить круг субъектов правоотношений за счет, в частности, искусственного интеллекта, все равно уподобляют его человеку, а не какому-то иному живому существу, например дельфину, или механизму, либо явлению природы. Так, Е.А. Капитонова полагает, что «законодателю предстоит определиться, считать ли разумного робота объектом или субъектом права. Выбор последнего варианта повлечет массу непростых юридических и этических дилемм. Если робот будет признан субъектом правоотношений, то для него должен быть сформулирован собственный правовой модус, включающий обязанности, ответственность и ограничения прав и свобод»7.

Даже в самом понятии «искусственный интеллект» и в его многочисленных определениях прослеживается ген антропоцентризма. В частности, в Национальной стратегии развития искусственного интеллекта на период до 2030 г. искусственный интеллект определяется как «комплекс технологических решений, позволяющий имитировать когнитивные функции человека (включая поиск решений без заранее заданного алгоритма) и получать при выполнении конкретных задач результаты, сопоставимые с результатами интеллектуальной деятельности человека (выделено мной – М.Ф.) или превосходящие их»8. Тем самым, во-первых, констатируется, что интеллектуальная деятельность присуща только человеку. А во-вторых, указывается на то, что ИИ лишь имитирует когнитивные, познавательные функции человека. Вот почему, как представляется, для более корректного определения данного комплекса технологических решений следовало бы использовать термин «искусственный квази-интеллект» или «искусственный имитатор интеллекта».

Для права интеллектуальной собственности антропоцентризм представляет единственно возможную основу уяснения ее нематериальной, идеальной природы, не говоря уже о творческом характере труда по ее созданию. Изымая человека как единственно возможного автора из экосистемы права интеллектуальной собственности, мы неминуемо теряем, во-первых, признак нематериальности объекта, а во-вторых, признак его творческого происхождения. А без этих признаков мы не сможем отличить красочное изображение на отполированном срезе яшмы от изображения на картине художника-пейзажиста или нонконформиста; звуковую композицию, сгенерированную ИИ, от музыкального произведения, созданного талантом композитора; наконец, фотографическое произведение с красивым облаком, сквозь которое пробиваются лучи заходящего солнца, от вида самого этого заката на горизонте, наблюдаемого нами непосредственно на берегу моря. В этой связи уместно вспомнить меткое наблюдение Иммануила Канта: «Природа прекрасна, если она в то же время походит на искусство; а искусство может быть названо прекрасным только в том случае, если мы сознаем, что оно искусство, и тем не менее кажется нам природой»9. Следовательно, в сфере интеллектуальной собственности мы можем наблюдать проявление антропоцентризма в отношении как автора – писателя, художника, певца, изобретателя, - так и пользователя – читателя, зрителя, слушателя и т.д.

Правочеловеческое понимание интеллектуальной собственности

Антропоцентризм как мета-принцип права интеллектуальной собственности проявляется и в том, что права автора – будь то произведения науки, литературы или искусства, изобретения, промышленного образца, полезной модели и т.д.10 – рассматриваются как естественные права человека. Причем осознание этого начало формироваться задолго до появления доктрины естественного права. О естественности и неотъемлемости прав автора на свое произведение или изобретение догадывались еще древние греки, признавая катапульту изобретением именно Архимеда, а «Одиссею» сочинением именно Гомера. Иными словами, личные неимущественные права автора, как минимум право авторства, признавались уже в глубокой древности.

Правда, как правило, античные авторы отождествляли свои права интеллектуальной собственности с правом вещной собственности. Этим могут объясняться авторские подписи на древнегреческих вазах и древнеримских сочинениях. Подписи на вазах были многофункциональны: они закрепляли права авторства в отношении объекта художественной собственности (функционал копирайта), являлись средством индивидуализации автора и производителя (функционал товарного знака), наконец, удостоверяли его вещные права в отношении оригинала произведения (функционал метки владельца).

Что же касается литературной собственности, то, например, весьма показательна эпиграмма Марка Валерия Марциала, I в. н.э.:

Иными словами, Марциал полагал возможным продажу авторства в отношении произведений, которые еще не были обнародованы, по аналогии с отчуждением имущества. Продавая литературное произведение как вещь, Марциал не оставлял себе ничего из того, что – с учетом сегодняшних правовых реалий – мы бы назвали исключительным правом и личными неимущественными правами. В данном случае мы сталкиваемся, видимо, с одним из первых в истории примеров «литературного рабства». Впоследствии эта модель неформальных практик получила широкое распространение, подрывая основы цивилизованных правоотношений в сфере интеллектуальной собственности.

Впрочем, Марциал противоречит сам себе в другой эпиграмме, предлагая плагиатору (в переводе А. Фета – плагиарию от латинского plagiatus, что означает похищение) Фидентину выкупить у него уже обнародованные произведения.

В этой эпиграмме литературное произведение становится объектом купли-продажи, право собственности на который первоначально возникает у Марциала как изготовителя вещи и может перейти к покупателю в результате сделки. При этом литературное произведение рассматривается как «бестелесная вещь», что подтверждает гипотезу о древнеримском происхождении зарождающейся концепции авторства13.

Представления о естественности и неотъемлемости прав автора как собственника созданного им объекта прошли через века, чтобы получить развитие в произведениях философов и юристов XVII – XVIII вв. Например, французский юрист Луи д’Эрикур в 1725 г. писал, что «автор – собственник своего сочинения, и эта собственность во всех отношениях сходна с собственностью на движимое или недвижимое имущество; поэтому она должна быть вечной»14.

Великая французская революция, ставшая зримым выражением доктрины естественного права, признала право автора за вид естественного права, а именно за право собственности, которое, согласно Декларации прав человека и гражданина 1789 г., «является неприкосновенным и священным правом» (ст. 17). Одновременно ст. 11 Декларации закрепляла свободу творчества, которая, как будет показано далее, является одним из источников прав интеллектуальной собственности: «Свободное сообщение другим мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека; поэтому всякий гражданин может свободно высказываться, писать, печатать, неся ответственность за злоупотребление этой свободой в случаях, установленных законом»15. Продолжением стали январские (1791 г.) законы о правах драматургов и изобретателей, главная идея которых сводилась к тому, что «всякое изобретение или открытие есть собственность его автора»16.

Позднее, уже в XIX в. представления о праве интеллектуальной собственности как естественном праве человека, отличном от права вещной собственности, развили, в частности, правоведы Блюнчли и Ортлоф. Так, швейцарский правовед Иоанн Каспар Блюнчли писал: «Между автором и его сочинением существует естественная связь, как между произведением и его творцом, и этот последний имеет естественное право на то, чтобы подобное отношение уважалось всеми другими»17.

Анализируя данную позицию, выдающийся российский цивилист Г.Ф. Шершеневич писал в конце XIX в., что Блюнчли «дает место авторскому праву среди личных прав, вместе с обзором дееспособности, сословных различий, чести». Шершеневич полагает такое представление ошибочным: «Дух человека проявляется в идеях, но идеи сами по себе не подлежат присвоению, они свободно могут переходить от одного лица к другому, даже более, – преждевременное, до выхода книги, обнародование идей автора со стороны другого лица, как бы ни было неприятно автору, не составляет еще нарушения авторского права. Нельзя утверждать такую неразрывность отношения между сочинением и его автором, когда сочинение вследствие обнародования стало доступно всему читающему обществу, содержащиеся в книге идеи, распространяясь, незаметно становятся достоянием многих лиц»18.

В дальнейшем мы еще вернемся к вопросу о том, всегда ли предоставление правовой охраны объекту интеллектуальной собственности означает его присвоение, оккупацию, изъятие из сферы свободного обращения. Здесь же отметим, что идеи Блюнчли получили развитие в трудах немецкого правоведа Фридриха Ортлофа, который обосновывал свою позицию следующим образом: «Авторское право составляет естественное проявление личности человека подобно отеческой власти и вытекает из естественной свободы… Законодательство может произвести некоторые изменения в естественной свободе человека по отношению к своему авторскому праву, но ни в каком случае не может хвалиться тем, что создало этот институт…Несомненно, что создание духовного произведения представляет такой же юридический акт, как произведение детей, служит выражением правоспособной личности автора, которая в пределах нравственной свободы имеет право на признание и защиту ее действий со стороны государства. Отчество, как и авторство, имеют свои основания в природе человека, а не во внешних отношениях гражданского общества, так что они силою закона только принимаются в состав правового организма, а не создаются им»19.

Хотя Г.Ф. Шершеневич утверждал, что «в приведенных словах заключается очень мало устойчивой мысли»20, однако и великий философ Иммануил Кант полагал, что право авторства имеет природу естественного права, не производного от законов государства. В своем эссе «О незаконности перепечатки книг» (1785 г.) он называл право автора jus personalissimum – «личное право», и писал, что противоправность контрафакции вытекает из договорных отношений между автором и первоначальным издателем, а потому обязанность контрафактора возместить издателю нанесенный ущерб «относится к основным понятиям естественного права». Подводя итог своим строго логическим рассуждениям, Кант заключал, что если бы идея книгоиздания была понята правильно и «разработана с требуемой элегантностью римской юридической учености, то иски против перепечатчиков вполне могли бы быть возбуждены в судах без необходимости заранее ходатайствовать о принятии нового закона в этом отношении»21.

В современной российской цивилистике тезис о естественно-правовом характере авторства получил дальнейшее развитие. Так, Д.В. Братусь, продвигая идеи О.А. Красавчикова по осмыслению «творческой подотрасли гражданского права»22, пишет, что в сохранении субстантивности автора «проявляется существо права авторства, права на авторское имя и права на неприкосновенность произведения. Никакая воля не способна изменить этот извечный "статут". Публичная власть вправе в пределах своих суверенных полномочий корректировать юридическую форму, но не натуральную основу. Она не может изменить (отменить) факт создания определенного произведения конкретным лицом, не должна вмешиваться во внутренний мир творца – посягать на его личное или вымышленное имя, творческую свободу, стремление к профессиональному росту, целостность достигнутого результата и т.д., но должна исходить в своей политике из этих свершившихся обстоятельств, создавать адекватные условия для реализации перечисленных и связанных с ними естественных прав и свобод. Попытка вертикального вторжения в объективно независимую от постороннего вмешательства сферу обычно сопряжена с конфликтом, имеющим трагические последствия для отдельно взятой личности и культурного генома в целом. Поэтому Конституция (ст. 18, ст. 55) последовательно объявляет непосредственное действие прав и свобод человека и гражданина и закрепляет их главенствующую роль (приоритет) над формализованными источниками и всей деятельностью государственного аппарата»23. Она даже говорит о «родительских» правах автора в отношении созданного им объекта интеллектуальной собственности, которые «были, есть и будут столь же естественными, как и сами личные неимущественные права автора»24.

Правочеловеческое понимание прав автора получило в ХХ в. закрепление в ряде документов международного права, относящих защиту моральных и материальных прав автора к числу основных прав человека. В качестве примера можно указать ст. 27 (2) Всеобщей декларации прав человека 1948 г. и ст. 15 Международного пакта об экономических, социальных и культурных правах 1966 г. Эти статьи, совпадающие почти дословно, закрепили право каждого на защиту его моральных и материальных интересов, являющихся результатом научных, литературных или художественных трудов, автором которых он является.

Отметим, что в обоих актах международного права защита прав автора увязывается с правом каждого на участие в культурной жизни и научном прогрессе, а в Пакте упоминается также свобода творчества. В этом прослеживается явная логическая связь. Во-первых, участие в культурной жизни может выражаться как в использовании объектов интеллектуальной собственности, так и в их создании. В свою очередь, создание этих объектов требует, с одной стороны, свободы творчества, а с другой – правовой охраны результатов творческой (интеллектуальной) деятельности25.

Во-вторых, право на участие в культурной жизни и научном прогрессе означает доступность объектов интеллектуальной собственности для каждого. Монопольный характер исключительных прав не должен становиться преградой для этого. Разумеется, речь не идет о принудительном безвозмездном изъятии прав интеллектуальной собственности и передаче объектов в общественное достояние, поскольку это означало бы ущемление другого права человека – права автора на защиту его моральных и материальных интересов, производных от результатов его творчества в сфере литературы, науки, искусства, техники и т.д.

Следовательно, международное право прав человека исходит из необходимости достижения баланса между интересами автора и интересами общества как пользователя результатами авторского творчества. Этот баланс соответствует кантианскому представлению о соотношении целей и средств в человеческом сообществе: «В самом деле, все разумные существа подчинены закону, по которому каждое из них должно обращаться с самим собой и со всеми другими не только как со средством, но также как с целью самой по себе. Но отсюда и возникает систематическая связь разумных существ через общие им объективные законы, т.е. царство, которое благодаря тому, что эти законы имеют в виду как раз отношения этих существ друг к другу как целей и средств, может быть названо царством целей (которое, конечно, есть лишь идеал)»26.

В качестве ориентира для нахождения этого баланса, приближающего человечество к «царству целей», в упомянутом выше Пакте во имя будущего от 22 сентября 2024 г. закреплены принципы справедливости, солидарности и инклюзивности. Здесь, в частности, содержится обязательство государств-членов углублять партнерские отношения с международными финансовыми учреждениями, частным сектором, техническими и научными кругами, а также с гражданским обществом, чтобы «наука, техника и инновации стали катализатором построения более инклюзивного, справедливого, устойчивого и процветающего мира для всех, в котором все права человека будут соблюдаться в полной мере» (п. 50). Поэтому неудивительно, что в Пакте и в ставшем приложением к нему Глобальном цифровом договоре столь часто упоминаются «открытая, честная и инклюзивная среда», «открытая наука, открытые инновации и ноу-хау», «инклюзивный и справедливый доступ к знаниям, науке и информации».

Особо в Глобальном цифровом договоре подчеркивается значение «цифровых общественных благ», к которым относятся программное обеспечение с открытым исходным кодом, открытые данные, открытые модели искусственного интеллекта, открытые стандарты и открытый контент. Эти новообретенные нематериальные блага «дают обществам и отдельным лицам возможность направлять применение цифровых технологий на удовлетворение своих потребностей в области развития и могут способствовать осуществлению сотрудничества и инвестиций в цифровой сфере» (п. 14).

К сожалению, в Пакте и приложениях к нему обойден вопрос о действии принципов справедливости, солидарности и инклюзивности применительно к свободе литературного и художественного творчества, к праву каждого на участие в культурной жизни, на доступ к культурным ценностям. Здесь лишь закреплена обязанность государств-членов «чтить культурное многообразие и культурное наследие, популяризовать и сохранять их, равно как и языки, системы знаний и традиции, и содействовать межкультурному и межрелигиозному диалогу» (п. 15 Декларации о будущих поколениях).

Примечательно, что интеллектуальная собственность упоминается в Пакте и приложениях к нему лишь однажды, в Договоре, причем в довольно странной увязке с правом индивидов и групп «давать и отзывать согласие на использование своих данных, а также возможность выбирать, каким образом эти данные будут использоваться» (п. 39). Однако было бы опрометчиво делать из приведенных выше цитат вывод, что Пакт и приложения к нему исходят из снижения роли института интеллектуальной собственности в условиях цифровой эпохи. Поскольку права интеллектуальной собственности относятся к международно признанным правам человека, постольку на них полностью должны распространяться содержащиеся в Пакте обязательства государств-членов «уважать, защищать, поощрять и осуществлять все права человека, признавая их универсальность, неделимость, взаимозависимость и взаимосвязанность» (п. 14). Перечисленные качества проявляются в праве авторства через закрепление баланса интересов творцов и тех, кто использует результат творчества, а в конечном счете, общества в целом.

Всемирная организация интеллектуальной собственности (ВОИС) доводит правочеловеческое понимание природы прав интеллектуальной собственности до логической полноты, заявляя во Всемирной Декларации по интеллектуальной собственности 2000 г., что «термин “права интеллектуальной собственности” означает по существу права, закрепленные в ст. 27 Всеобщей декларации прав человека».

Данная юридико-логическая конструкция была воспринята отечественным законодателем в Конституции РФ 1993 г., где в ч. 1 ст. 44 закрепляется: «Интеллектуальная собственность охраняется законом». Этому предшествовало появление в отечественном законодательстве невиданной доселе категории «интеллектуальная собственность». Данный термин был в новинку не только народным депутатам, но, видимо, и специалистам, готовившим соответствующие законопроекты. Ошибочное восприятие значения слова «собственность» в словосочетании «интеллектуальная собственность»27 привело к тому, что данный термин попал сначала в Закон СССР от 6 марта 1990 г. № 1305-1 «О собственности в СССР», а следом и в Закон РСФСР от 24 декабря 1990 г. № 443-1 «О собственности в РСФСР».

Примечательно, что в принятых в тот же период Основах гражданского законодательства Союза ССР и республик от 31 мая 1991 г. подобной путаницы не было, как не было и самой категории интеллектуальной собственности. Здесь законодатель предусмотрел два самостоятельных раздела: «Авторское право» и «Право на изобретение и другие результаты творчества, используемые в производстве», включив в последний помимо изобретений, промышленных образцов, селекционных достижений и рационализаторских предложений также товарные знаки и фирменные наименования, тем самым подтвердив отстаиваемый нами тезис об авторском творчестве как едином источнике результатов творческой деятельности и средств индивидуализации.

Напротив, часть первая Гражданского кодекса РФ, введенная в действие с 1 января 1995 г., сохранила абсолютно непривычную для отечественной цивилистики категорию «интеллектуальная собственность» (п. 1 ст. 2, подп. 5 п. 1 ст. 8, ст. 128, ст. 138), -двигаясь таким образом вслед за ч. 1 ст. 44 Конституции РФ. При этом кодекс поставил права интеллектуальной собственности в один ряд с другими нематериальными благами, включающими, как сказано в п. 2 ст. 2 ГК РФ, «неотчуждаемые права и свободы человека», которые, в свою очередь, означают жизнь и здоровье, достоинство личности, личную неприкосновенность, честь и доброе имя, деловую репутацию, неприкосновенность частной жизни, неприкосновенность жилища, личную и семейную тайну, свободу передвижения, свободу выбора места пребывания и жительства, имя гражданина, авторство, иные нематериальные блага, принадлежащие гражданину от рождения или в силу закона (ч. 1 ст. 150 ГК РФ). Разумеется, к нематериальным благам не может быть отнесено исключительное право в отношении объекта интеллектуальной собственности, поскольку оно носит сугубо материальный, имущественный характер. Но, если мы примем за основу, что исключительное (имущественное) право производно от права авторства (в широком смысле), то противоречие снимается и логическая связь восстанавливается.

Такое понимание полностью соответствует тому месту, которое уготовано для интеллектуальной собственности в Конституции РФ 1993 г. И это место – в системе прав и свобод человека и гражданина. Часть 1 ст. 44 Конституции РФ гласит: «Каждому гарантируется свобода литературного, художественного, научного, технического и других видов творчества, преподавания. Интеллектуальная собственность охраняется законом». Систематическое толкование позволяет нам сделать из соседства этих двух норм в континууме конституционного текста следующие выводы. Во-первых, охрана интеллектуальной собственности относится к правам человека, а не к правам гражданина, о чем нам говорит слово «каждый». Во-вторых, она «привязана» исключительно к свободе творчества и преподавания.

Но не обедняет ли такая конструкция ч. 1 ст. 44 реальное содержание конституционного института охраны интеллектуальной собственности? Представляется, что охрана интеллектуальной собственности непосредственно связана не только со свободой творчества и преподавания, но также с правом на участие в культурной жизни и пользование учреждениями культуры, на доступ к культурным ценностям. Вот почему логичнее было бы поместить второе предложение ч. 1 ст. 44 Конституции РФ в качестве отдельной части данной статьи, тем самым подчеркнув, что сочетание этих прав человека составляет основу баланса интересов правообладателей и пользователей, авторов и общества. Нарушение этого баланса, кстати, весьма динамичного, означает ущемление прав человека: либо писателя, либо читателя и т.д. В то же время обязанность каждого заботиться о сохранении исторического и культурного наследия, беречь памятники истории и культуры может рассматриваться как одно из средств поддержания такого баланса.

Однако этим правочеловеческие измерения интеллектуальной собственности не исчерпываются. Пользование правами интеллектуальной собственности предполагает не только свободу творчества, но и другие тесно связанные с этим конституционные свободы: свободу мысли и слова, свободу от принуждения к выражению своих мнений и убеждений или к отказу от них, свободу искать, получать и свободно распространять информацию, наконец, свободу экономической деятельности и право частной собственности. При этом в своем анализе мы не выходим за пределы второй главы Конституции РФ, хотя перечисление в этой главе «основных прав и свобод не должно толковаться как отрицание или умаление других общепризнанных прав и свобод человека и гражданина» (ч. 1 ст. 55 Конституции РФ).

Аргументацию в пользу объединения прав и свобод человека и гражданина с правами интеллектуальной собственности в общую классификационную группу – исключительные права – можно найти в трудах выдающегося российского цивилиста В.А. Дозорцева. В его знаменитой схеме исключительных прав «особую группу составляют права и свободы человека. Их нужно отличать от правомочий, составляющих элемент субъективного гражданского права на творческий результат (право авторства, право на имя и т.п.). Это не гражданские, а публичные права. Они защищаются средствами всех отраслей права, по мере возможности - и гражданского права. Как к неимущественным, к ним применимы те же средства, что и к исключительным правам. Поэтому они могут рассматриваться как отдельная группа исключительных прав»28. При этом В.А. Дозорцев подчеркивает, что интеллектуальная собственность закрепляет «права человека и гражданина на результаты деятельности, в которых проявляется его личность»29.

Сравнение конституционных норм об охране интеллектуальной собственности с международно-правовыми актами о правах человека показывает высокую степень их соответствия. Напротив, сравнение их с международно-правовыми актами в области интеллектуальной собственности, как и с опирающимися на них нормами 4 ч. ГК РФ, демонстрирует наличие весьма существенных различий. Это естественно, поскольку цивилисты и конституционалисты, глядя на одни и те же предметы, нередко видят их по-разному. Так по-разному видят звездное небо астрономы и агрономы. Но в данном случае важно найти правовые конструкции, которые позволили бы преодолеть эти различия путем выявления инварианта.

В чем же эти различия состоят? Перечислим некоторые из них.

Во-первых, Конституция РФ относит охрану прав интеллектуальной собственности к правам человека. Напротив, Бернская конвенция по охране литературных и художественных произведений, как и ГК РФ, допускает принадлежность прав интеллектуальной собственности не только автору-человеку, но и юридическому лицу. Аналогичная позиция содержится в Парижской конвенции по охране промышленной собственности, которая вообще не упоминает об авторе: для нее существует лишь заявитель, которым может быть как физическое, так и юридическое лицо. Как отмечал еще А.А. Пиленко, «в области патентного права нормы пребывают на более грубом уровне: материальные, денежные интересы изобретателя – вот все, что они охраняют. Пожелание Rathke, высказанное на первом патентном конгрессе (6 августа 1873 г.), чтобы во всяком патенте указывалось имя подлинного изобретателя, - было признано проявлением похвального, но слишком тонкого для современного права пиетета»30.

Во-вторых, Конституция РФ, используя термин «каждый», гарантирует охрану интеллектуальной собственности любому человеку. Согласно же Бернской конвенции, как и 4 ч. ГК РФ, охрана прав интеллектуальной собственности может зависеть от гражданства автора. Так, произведения, обнародованные за пределами РФ, охраняются только в том случае, если автор – гражданин. Если же он иностранец, то охрана его прав будет зависеть от наличия соответствующего двустороннего или многостороннего международного договора (ст. 1256 ГК РФ). Сходные правила содержатся в Парижской конвенции.

В-третьих, права интеллектуальной собственности в качестве прав человека «неотчуждаемы и принадлежат каждому от рождения» (ч. 2 ст. 17 Конституции РФ), тогда как с точки зрения обеих указанных конвенций, как и 4 ч. ГК РФ, эти права охраняются только в том случае, если это предусмотрено национальным законодательством и налицо соответствующий закону юридический факт: для авторского права это создание произведения, для патентного – получение патента и т.д. Иными словами, если в законе не упомянуты научные открытия или рационализаторские предложения, то они не считаются объектами интеллектуальной собственности и им правовая охрана не предоставляется.

Парадоксы Моны Лизы

Рассмотрим эти коллизии на примере всемирно известной картины Леонардо да Винчи – «Портрет госпожи Лизы дель Джокондо». Произведение, созданное великим мастером в первое десятилетие XVI в., впоследствии имело весьма специфическую судьбу. С одной стороны, оригинал картины, хранящийся в Лувре, неоднократно подвергался посягательствам вандалов: его обливали кислотой, краской и даже супом, бросали в него камни и другие предметы. Музею пришлось защитить картину пуленепробиваемым стеклом. Таким образом оригинал произведения теперь надежно защищен как от уничтожения, так и от любого искажения посредством внешнего воздействия.

С другой стороны, само произведение изобразительного искусства, воплощенное в живописной картине как материальном объекте, стало объектом многочисленных посягательств на его идентичность, неизменность, подлинность. Так, Казимир Малевич в 1914 г. включил в свой коллаж «Композиция с Моной Лизой» дважды перечеркнутую репродукцию картины, снабдив ее надписью «Частичное затмение». Позднее над этим образом поработали и другие художники – от сюрреалистов до мастеров поп-арта и граффитистов. Некоторые внесли лишь незначительные изменения в изображение (например, Марсель Дюшан пририсовал Джоконде усы), другие, напротив, превратили знаменитый портрет в элемент своих композиций (например, Фернан Леже интегрировал ее изображение в картину «Мона Лиза с ключами», Джаспер Джонс – в элемент цифры семь, Энди Уорхол – в композицию «Четыре Моны Лизы»; Сальвадор Дали в свойственной ему манере выполнил автопортрет в образе Джоконды).

Многие из перечисленных работ были намеренно провокационными, нацеленными на «разрыв шаблона». Наиболее отчетливо это проявляется в работах Бэнкси, в которых Мона Лиза предстает то моджахедом с гранатометом, то женщиной с задранным в неприличной позе подолом, всем своим видом выражающей презрение к происходящему вокруг. Приведенные примеры свидетельствуют о том, что изображенный великим Леонардо образ с началом ХХ в. зажил в изобразительном искусстве самостоятельно, вне всякой связи со своим оригиналом XVI в. Достаточно сравнить перечисленные выше произведения с аналогичными работами Фернандо Ботеро, Ясамаса Моримура, Шигео Фукуда, Рене Магритта, Малиссы Гримс, Роберта Сильверса, Сергея Параджанова и других, чтобы убедиться в многообразии возможного использования одного и того же образа: в качестве цитаты, материала, модели, композиционного построения, символа и т.д.31

Однако не будем забывать о праве автора на неприкосновенность произведения, которое, конечно, не существовало как таковое в текущем законодательстве на момент создания знаменитой картины. В XVI в. произведение живописи могло рассматриваться только как объект вещной собственности, которая, в свою очередь, вряд ли может породить права интеллектуальной собственности32. Тем не менее, согласно ст. 6bis Бернской конвенции, любой автор вправе «противодействовать всякому извращению, искажению или иному изменению этого произведения, а также любому другому посягательству на произведение, способному нанести ущерб чести или репутации автора». Как пишет Р. Дюма, «слова “любое другое посягательство”, прибавленные к ст. 6bis на Брюссельской конференции по пересмотру конвенции, наглядно свидетельствуют, что просто отступление от духа произведения, независимо от того, было ли сделано какое-либо сокращение или дополнение к нему, в этом случае может рассматриваться как нарушение права на уважение, поскольку оно является посягательством на честь и репутацию автора»33.

Примем во внимание и то, что во Франции, по месту нахождения оригинала портрета, как и в нашей стране, право на неприкосновенность произведения (право на уважение произведения) наряду с другими личными неимущественными правами автора (моральным правом) охраняется бессрочно (ч. 1 ст. 1267 ГК РФ). Следовательно, можно утверждать, что и поныне, как минимум в этих странах, подлежат охране право авторства, право на имя и право на неприкосновенность этого произведения Леонардо да Винчи.

Но поскольку автора давно нет в живых, то в подобном случае, гласит Конвенция, его личные неимущественные права «осуществляются лицами или учреждениями, управомоченными на это законодательством страны, в которой истребуется охрана». Если руководствоваться положениями ч. 2 ст. 1267 ГК РФ, которая устанавливает, что после смерти автора «охрана авторства, имени автора и неприкосновенности произведения осуществляется наследниками автора, их правопреемниками и другими заинтересованными лицами», то получается, что в нашей стране любое заинтересованное лицо вправе противодействовать искажению произведения изобразительного искусства, а именно, портрета Моны Лизы, как только он окажется на территории Российской Федерации.

Но возникает вопрос: что следует понимать под искажением данного конкретного произведения, которое нарушает его неприкосновенность? Повреждение кислотой или ударом камня, которые привели к повреждению оригинала, находящегося в Лувре в качестве музейного экспоната, и потребовали реставрации красочного слоя? Нанесение супа на поверхность стекла, защищающего картину от вандализма? Или подрисовывание усиков, как это сделал Дюшан, но не на копии, а на оригинале?

Современные цифровые технологии позволяют легко нарушать неприкосновенность портрета Джоконды, даже не входя в Лувр, не покупая и даже не копируя репродукцию: в интернете можно найти множество коллажей, на которых Мона Лиза держит на руках котика или накачивает бицепсы. Может быть, это нарушает неприкосновенность произведения? Ответ зависит от более существенного вопроса – что есть произведение в данном случае: живописный портрет, находящийся в 711-м зале Лувра (холст, масло, 76,8х53 см), отображение этой картины или ее образ?

Ответ, предлагаемый И.А. Близнецом и В.С. Витко, сводится к тому, что «никакие действия в отношении оригинала (экземпляра) произведения не могут привести к изменению самого произведения как воображаемой (мыслимой) сущности»34. В другой работе те же авторы утверждают, что «результат интеллектуальной деятельности человека, выраженный в объективной форме, становится объектом действительного мира, в частности объектом авторского права (произведением), но при этом продолжает оставаться нематериальным»35.

Если согласиться с позицией И.А. Близнеца и В.С. Витко, кстати, прочно опирающейся на формулировки, содержащиеся в 4 ч. ГК РФ, то получается, что даже уничтожение оригинала портрета Джоконды не означает утраты произведения с учетом его природы «как воображаемой (мыслимой) сущности».

Чтобы понять парадоксальность ситуации, проведем мысленный эксперимент. Предположим, что не осталось не только оригинала, но и ни одной копии этой картины, ни одного даже двухмерного ее отображения, как давным-давно уже нет и автора, в чьем воображении сформировался мыслимый образ данного портрета. Чудом сохранилась лишь цифровая 3-D копия, на которую Лувр как на нематериальный актив выпустил невзаимозаменяемый токен (NFT). Сможем ли мы в этой ситуации утверждать, что произведение живописи продолжает существовать в объективной форме, если холст и масляная краска превратились в набор нулей и единиц, поскольку все цифровые технологии построены на двоичной системе счисления? Да, сможем, если признаем исключительно информационную природу объектов интеллектуальной собственности и поймем утверждение Воланда о том, что рукописи не горят, в смысле закона сохранения информации.

Можем ли мы в этом случае утверждать, что флешка, на которой сохранена вся информация о шедевре Леонардо да Винчи, является тем материальным носителем (вещью), в котором «выражен» объект интеллектуальной собственности, как того требует ч. 1 ст. 1227 ГК РФ? Видимо, нет. Более корректным представляется вывод, что флешка является материальным носителем, в котором сохранена информация как об объекте интеллектуальной собственности, так и о материальном носителе, в котором он был воплощен. И эта информация позволяет воссоздать объект интеллектуальной собственности путем его воплощения в той или иной форме, на том или ином материальном носителе: холсте, бумаге, экране компьютера и т.д. Наглядный пример такого воплощения дает нам эпизод из фильма «Пятый элемент», когда по сохранившемуся фрагменту неживой материи воссоздается этот недостающий для спасения цивилизации «элемент» в объективной форме прекрасной инопланетянки в исполнении Миллы Йовович.

При этом мы ведем речь не об информации вообще, а исключительно об искусственной информации, то есть антропогенной, которая генерируется «интеллектом непосредственно или опосредовано, искусственным интеллектом, ПК и ЭВМ, а также хранится и передаётся в системах и структуре ноосферы»36. Как справедливо отмечает Р.А. Будник, «результаты интеллектуальной деятельности по исходному материалу и способу производства являются ничем иным, как информацией, некоторой частью информационного континуума, порождаемого разумом человека, информационными объектами. Информационный объект, с нашей точки зрения, можно определить как семантически самодостаточное и синтаксически обособленное подмножество данных, заключенное в единстве формы и содержания. Данное определение информационного объекта применимо ко всем результатам интеллектуальной деятельности». В свою очередь, «результаты интеллектуальной деятельности также определяются через категорию творчества как творческие результаты или творческие продукты… Сердцевина творчества, пик творческого акта – «озарение», инсайт, когда в сознание проникает, порождается (генерируется) новая идея – научная, философская, техническая или художественная»37.

Следуя в русле этих рассуждений, мы приходим к выводу о соединении в любом объекте интеллектуальной собственности информационной природы и творческого начала, которое, естественно, связано исключительно с деятельностью человека. Впрочем, понятие «человек» в данном контексте может означать не только индивидуальную личность, но и целые коллективы и даже общины. Например, компьютерная программа охраняется как литературное произведение (абз. 13 п. 1 ст. 1259, ст. 1261 ГК РФ), и, следовательно, у нее должен быть автор, которым по определению может быть только физическое лицо (ч. 1 ст. 1228 ГК РФ). Однако отдавая себе отчет в том, что крайне сложно перечислить все тысячи физических лиц, творческим трудом которых создана, например, операционная система Microsoft Office, кодекс предусмотрительно оставляет для «авторов» возможность отказаться быть упомянутыми в заявке на государственную регистрацию программы (абз. 2 ч. 2 п. 2 ст. 1262 ГК РФ), спрятавшись за спиной правообладателя, который, как правило, является юридическим лицом. Другой пример предлагают нам коренные народы развивающихся стран, в которых «хранители племенной культуры и медицинских знаний, коллективы, практикующие традиционные художественные и музыкальные формы, или крестьяне, выращивающие ценные сорта семян, - лишены защиты интеллектуальной собственности. Для коренных народов знания и способы использования ресурсов являются коллективными и межпоколенческими»38. Здесь на роль авторов могут претендовать отдельные племена, общины, деревни, для которых «оптимальным режимом прав интеллектуальной собственности в этом случае будет тот, который достигает как целей поощрения инновационной деятельности, так и распространения знаний, не порождая нездоровой монополии, которая мешает распространению новых знаний и инноваций»39.

Творчество: аксиома или теорема?

Следующий момент, который подчеркивает антропоцентризм права интеллектуальной собственности, касается понятия творчества и его мотивов. Как следует из диспозиции ст. 1228 ГК РФ, именно и только творческий труд человека является источником создания результата интеллектуальной деятельности. При этом законодатель никак не определяет, что следует понимать под творчеством. В результате Пленум Верховного Суда РФ вводит презумпцию творческого труда, которая звучит так: «Пока не доказано иное, результаты интеллектуальной деятельности предполагаются созданными творческим трудом»40. Понятно, что исток этой презумпции содержится в ст. 15 (1) Бернской конвенции, согласно которой для подтверждения авторства достаточно – при отсутствии доказательств противоположного, - чтобы имя автора было указано на произведении (или на экземпляре произведения – ст. 1257 ГК РФ) обычным образом. Применительно к объектам патентных прав эта презумпция закрепляется в ст. 1347 ГК РФ, согласно которой «автором изобретения, полезной модели или промышленного образца признается гражданин, творческим трудом которого создан соответствующий результат интеллектуальной деятельности. Лицо, указанное в качестве автора в заявке на выдачу патента на изобретение, полезную модель или промышленный образец, считается автором изобретения, полезной модели или промышленного образца, если не доказано иное».

По точно такой же схеме п. 6 ст. 1262 ГК РФ выстраивает презумпцию достоверности сведений, внесенных в Реестр программ для ЭВМ, хотя, как отмечает Л.А. Новоселова, «Роспатент не проверяет, соответствуют ли действительности представленные данные об авторе и правообладателе, и не может отказать в регистрации по мотиву несоответствия их фактическому положению дел. Учитывая, что речь идет об объекте авторского права, такая проверка на сегодняшний день при имеющихся у государственного органа возможностях не может быть проведена…Следовательно, не исключено, что реестре одновременно будет зарегистрировано несколько одинаковых объектов. Само по себе это еще не свидетельствует о каких-либо нарушениях, поскольку гипотетически возможно создание совпадающих программ при параллельном творчестве, однако вероятность этого крайне мала»41.

Получается, что проставление имени физического лица на оригинале или копии манускрипта либо на заявке в патентное ведомство или иной регистрирующий государственный орган является доказательством авторства в отношении результата творческой деятельности. Но создает ли презумпция действительности сведений презумпцию творчества?

Сложность использования имеющихся в действующем законодательстве презумпций заключается, во-первых, в том, что «отсутствует исчерпывающий перечень доказательств авторства. Например, об авторстве конкретного лица на фотографию может свидетельствовать в числе прочего «представление этим лицом необработанной фотографии»42. Во-вторых, факт создания некоего объекта конкретным лицом еще не доказывает творческий характер его деятельности. Например, наличие необработанной фотографии еще не доказывает что налицо не «простая фотография», а именно фотографическое произведение, которое может быть создано только творческим трудом человека.

В отсутствие ясных указаний законодателя суды вынуждены собственными силами выявлять признаки творчества. Так, Суд по интеллектуальным правам видит эти признаки – применительно к фотографическим произведениям – в следующем: выбор экспозиции, размещение объекта фотоснимка в пространстве, выбор собственной позиции для совершения фотосъемки, установка света и/или адаптация под имеющееся освещение, подбор световых фильтров для объектива, установка выдержки затвора, настройка диафрагмы, настройка резкости кадра, проявление фотопленки (для пленочных фотоаппаратов), проявление фотографии (для пленочных фотоаппаратов), обработка полученного изображения при помощи специальных компьютерных программ (для цифровых фотоаппаратов)43.

Представляется, что такой подход может быть дополнен рассмотрением объекта исследования, фотографии, с точки зрения восприятия ее пользователем. Помимо того, что автор должен приложить творческие усилия к реализации своего замысла путем создания фотографического произведения, необходимо, чтобы зритель, аудитория, общество восприняли это изображение именно в таком качестве. В отсутствие такого восприятия фотография так и останется «произведением в себе». Напротив, если, например, редакция газеты сочла возможным опубликовать присланную читателем фотографию, значит, она признала ее произведением вне зависимости от того, устанавливалась диафрагма вручную или автоматически. Впрочем, и этот критерий далеко не идеальный.

Вывод о том, что источником творчества, а значит, и результата творческой деятельности может быть только человек, имеет глубокие корни – как философские, так и религиозные. Если античность в русле «морали стремления»44 понимала творчество как движение к богоподобному совершенству и порицала творца за неудачу, то средние века, пишет И.Т. Касавин, «принуждают креативного субъекта к анонимности, утверждают его ограниченность, греховность и несопоставимость с божественным творением, открывая при этом волевую природу креативного акта, создающего новое и в этом смысле как бы творящего из ничего. Возрождение культивирует и возвышенное, и приземленное понимание творчества: как новаторского демиургического искусства (гуманизм) и как смиренного труда во спасение (реформация), впервые обнаруживая интерес к авторству и творческому процессу. Новое время рассматривает творчество как изобретательную комбинаторику или противопоставляет ему универсальный и общедоступный метод, логику и интеллект»45.

Современное осмысление феномена творчества связано с развитием широкого междисциплинарного исследования в области эпистемологии, оперирующего такими категориями как: одаренность, оригинальность, фантазия, интуиция, воодушевление, техническое изобретение, научное открытие, произведение искусства, инновационная деятельность вообще. «В целом термин "творчество" служит программным лозунгом, выполняющим стимулирующую и интегративную функции в научном исследовании. Однако сам термин при этом не достигает строгости научного понятия. Многообразие его значений объемлет собой сферы личности, процесса познания, его результата и их социальной оценки, причем часто без ясного различения. Нет единства и в том, какими свойствами должна обладать личность, процесс и его продукт, чтобы получить название творческого, в каких условиях результат оценивается как творческий. В качестве субъективных условий творчества рассматриваются повышенная восприимчивость, удовольствие от внезапной идеи и самостоятельность мышления. В целом под творческим измерением личности понимается интеллектуальная готовность к восприятию целого горизонта альтернативных вариантов, что также подразумевает широкую палитру интерпретаций – от ограниченности «авантюрного мышления» (Ф. Бартлет) до неопределенности «дивергентного мышления» (Дж. Гилфорд). Относительно общепринятым является социально-психологическое определение творчества как того, что некоторой группой с точки зрения системы ее ожиданий воспринимается как новое и тем самым модифицирует эту систему. При этом учитывается, что в разных культурах и исторических эпохах оценки творческого акта и результата колеблются между противоположностями»46.

По мнению академика В.А. Лекторского, творчество относится к той разновидности человеческой деятельности, которой нельзя управлять. Он признает, что «можно создавать более или менее благоприятные условия для развития науки или искусства. Но управлять ими нельзя. Как и ценностями, которые человек принимает или нет. Но действует он в соответствии с ними только на основе внутренней свободы»47. Отсюда следует, что без внутренней свободы творчество невозможно. Если согласиться с этим тезисом, получившим юридическое, редуцированное отражение в ч. 1 ст. 44 Конституции РФ, то становится понятно, что в творчестве «свобода вовсе не есть отсутствие всякой детерминации, как это нередко считается, а лишь отсутствие детерминации, внешней для личности. Решение всегда опирается на определённые рациональные основания: мотивы, предпочтения, цели и, в конечном счёте, принимаемые ценности»48.

Если попытаться применить данный подход к проблеме так называемого «творчества искусственного интеллекта», то становится понятно, что некоторые из перечисленных выше оснований можно заложить в алгоритмы, однако свободы творчества достичь не удастся. Более того, технологии искусственного интеллекта, призванные вывести человека на новые горизонты творчества и обещающие даже «цифровое бессмертие», таят угрозы самоуничтожения человека. «Человек, который считал, что с помощью искусственного интеллекта он будет управлять миром, - пишет В.А. Лекторский, - на самом деле становится управляемым с помощью этого интеллекта. Тем самым такой человек превращается из Бога, демиурга Вселенной, в раба, поскольку искусственный интеллект лучше знает, что нужно такому человеку»49.

В отличие от ученых, работающих на переднем крае современной эпистемологии и полагающих, что творчество располагается «в пространстве между уникальностью творческой личности и механизмами социального признания, флуктуирует между «созданием неведомым образом того, чего нет» и «познанием того, что есть и как оно есть»50, правоведы при осмыслении феномена творчества обычно ограничиваются рассмотрением побудительных мотивов к созданию результата творческой деятельности. Так, классик отечественной цивилистики Г.Ф. Шершеневич отмечал, что, с одной стороны, «интеллектуальный труженик побуждается к своей работе внутренними стимулами, вытекающими из его духовной потребности, но не материальными соображениями», а с другой, - «экономическое основание авторского права заключается в необходимости предоставления литературному труженику материального обеспечения его существования» при том понимании, что «авторы склонны к безграничному расширению пределов юридической защиты своих имущественных интересов» путем увеличения сроков правовой охраны произведений51.

По мнению Г.Ф. Шершеневича, личные мотивы автора состоят в следующем: «В известности имени автора при распространении книги, в соответствии содержания последней с действительными взглядами автора, в неприкосновенной принадлежности мыслей, выраженных в сочинении, данному автору. Что касается первого из указанных интересов, то он охраняется не авторским правом, а личным правом свободы слова и печати. Этот интерес может оказаться беззащитным при существовании особого авторского права, если в известной стране допущена незначительная доля свободы печати, напротив, при широкой свободе проявления личности, имя автора может получить значительную известность даже без института авторского права»52.

Примерно в том же духе рассуждал А.А. Пиленко, утверждая, что «изобретение есть, прежде всего, способ доказать свою талантливость и выдвинуться из безличной толпы… Конечно, фактически много препятствий стоит на дороге тому изобретателю, который захотел бы выбиться из толпы собственным трудом; но теоретически, самостоятельное творчество было бы для него наиболее коротким путем к Божьему свету»53 (с. 12).

Как видим, представления о том, что побуждает человека творить в науке, искусстве, литературе, технике и т.д., ограничиваются, как правило, нематериальными и сугубо имущественными интересами, потребностями. Если первые весьма разнообразны (самовыражение, самоутверждение, самореализация, благотворительность, конкуренция, религиозные убеждения, стремление к истине, красоте, социальной справедливости, уподобиться Творцу и т.д.), то вторые, напротив, утилитарны и ограничены. Как отмечает Эдвин Хеттингер, существует разрыв между естественным правом владеть и лично использовать свои интеллектуальные творения и правами, защищенными законодательством об интеллектуальной собственности: «Естественное право автора лично использовать свои произведения отличается от права, защищенного авторским правом, обнародовать свою работу, продавать ее на рынке, а затем препятствовать другим делать копии. Естественное право изобретателя использовать изобретение для собственной выгоды не то же самое, что право, защищенное патентом, продавать это изобретение на рынке и не допускать других (включая независимых изобретателей) к его использованию. Естественное право предпринимателя использовать ценную деловую информацию или методы, которые он разрабатывает, не то же самое, что право, защищенное коммерческой тайной, препятствовать своим сотрудникам использовать эти методы на другой работе»54.

При этом, по мысли Э. Хеттингера, права собственности на созданный объект интеллектуальной собственности — не единственная возможная выгода для автора: «Альтернативы включают гонорары, награды, признание, благодарность, похвалу, безопасность, власть, статус и государственную финансовую поддержку… Права собственности на созданный интеллектуальный объект не являются подходящей наградой, если его создатель их не хочет. Для многих творческих работников создание прекрасных произведений и открытие истин становятся самоцелью. Соответствующей наградой в таких случаях является признание, благодарность и, возможно, государственная финансовая поддержка, а не полноценные права собственности, поскольку эти авторы не хотят исключать других из своих творений»55.

Возможны противоречия между моральными и имущественными интересами автора, а также между интересами автора, с одной стороны, и интересами пользователя, общества в целом – с другой. И эти противоречия будут неизбежно нарастать, если законодатель абстрагируется от антропоцентризма права интеллектуальной собственности, от его правочеловеческой основы, от понимания того, какие социальные цели преследует ее правовая охрана. На эту опасность обращал внимание, в частности, Уильям Корниш в книге «Интеллектуальная собственность: вездесущая, отвлекающая, неактуальная?», в которой характеризовал резкий рост объема патентуемых предметов (программное обеспечение, бизнес-методы, генетический материал и т.д.), на которые коммерческие организации стремятся получить исключительные права, как «быстро распространяющуюся сыпь, особенно в области новых технологий, угрожающую оставить лишь несколько участков незапятнанной, открытой кожи»56. На вред, наносимый так называемыми «патентными троллями», обращает внимание Питер Мэггс, указывая на тот факт, что огромные патентные портфели (например, 80 000 неистекших патентов Samsung) «создают серьезный барьер для входа на рынок для небольших стартап-компаний, которые часто лидируют в технологических достижениях. Стартапам придется тратить большие суммы первоначального капитала на оплату дорогостоящих юристов, которые будут сопровождать их на патентном минном поле. Кроме того, им понадобится больше денег для оплаты лицензий на патенты, которые блокируют их путь»57.

Итак, подведем предварительные итоги наших рассуждений.

Антропоцентризм права интеллектуальной собственности представляет собой мета-принцип, выражающийся, прежде всего, в следующих проявлениях:

1) права автора входят в единую систему международно признанных и конституционно гарантированных прав человека;

2) авторское творчество мотивируется нематериальными (моральными) и материальными (имущественными) интересами, свойственными только человеку;

3) формула авторского творчества включает, помимо прочего, такие компоненты как воображение, замысел, одаренность, оригинальность, фантазия, интуиция, воодушевление, озарение, стремление быть понятым аудиторией, свойственные только человеку;

4) общность правочеловеческой природы результатов творческой деятельности и средств индивидуализации, обоснованная в рамках общей теории авторства,58 позволяет объединить их в единую систему прав интеллектуальной собственности, включающую, во-первых, авторские права / authors’ rights (в отношении произведений, изобретений, промышленных образцов, селекционных достижений и т.д.), во-вторых, исполнительские права / performers’ rights (в отношении результатов исполнительской деятельности) и, в-третьих, продюсерские или предпринимательские права / entrepreneurs’ rights (в отношении аудиовизуальных произведений, фонограмм, баз данных, вещания телерадиокомпаний, средств индивидуализации, произведений, обнародованных после их перехода в общественное достояние, и т.д.).